Важно отметить, что воспитание собственного сердца, свойствен­ное традиции религиозно-духовного подвижничества, есть важнейшее культурное действие в его не только личностно-экзистенциальном, но и социальном измерении. В качестве фактического обоснования дан­ного тезиса укажем на ту огромную позитивную культурно-социаль­ную и воспитательную роль, которую сыграли в истории России люди «великого сердца и мудрости» — Сергий Радонежский и Серафим Са­ровский. Ихжизнь сама превратилась в религиозный символ правед­ного и гармоничного жизнеустроения, в тот, уже сбывшийся в истории идеал, с которым может со-вестно сверять свои поступки каждый вновь вступающий в жизнь человек.

Показательно, что религиозное откровение, переставшее апелли­ровать к человеческому сердцу и необходимости каждодневного прак­тического подтверждения веры, принявшее церковно-догматическую форму и противополагающее себя откровениям других религиозных систем и формообразований духа (например, философии или науке), всегда обрекается на принятие путем «слепой веры», а ее первоначаль­но «живые» символы неизбежно вырождаются в мертвую знаковую об­рядность. Такая вера религиозной и творческой верой бьпь перестает, вырождаясь в мракобесие и обскурантизм или в лучшем случае пре­вращаясь в идеологический государственный институт.

С этих позиций религиозно-культурным человеком-творцом — сколь бы парадоксально это ни звучало — может бьпь назван и атеист, не верующий в Бога, но у которого есть высокие духовные святыни и идеалы, в которые он верует всем сердцем и с которыми сверяет свои жизненные поступки. Воин, павший за Родину; учительница, посвя­тившая жизнь воспитанию детей и личным примером заложившая в них основы нравственного существования; ученый, вдохновенно стремящийся к истине и искренне радующийся успехам своих коллег и учеников; политик, бескорыстно и жертвенно служащий интересам своего народа; человек, утверждающий добрые и сердечные отноше­ния дома и в рабочем коллективе, — все они, даже являясь атеистами и воинствующими материалистами, тем не менее оказываются свое­образными, но все же религиозными людьми.

И наоборот: какое отношение к религии и вере имеет преступник, регулярно ходящий в храм и ставящий Богу свечку, чтобы замолить свои грехи? Или церковный батюшка, публично призывающий паст­ву блюсти нравственные заповеди Христа, а сам втихую предающий­ся разврату или стяжательству?

Это заставляет нас обратиться еще к одной и, бьпь может, важней­шей форме внерационального знания, которое может бьпь названо экзистенциально-жизнеустроительным и которому мы уделим особое внимание.